Белая, черная и красная животная магия
Философ Оксана Тимофеева о выставке Хаима Сокола «Превращение как форма сопротивления»
Фрагмент экспозиции «Превращение как форма сопротивления» в галерее Anna Nova© Предоставлено галереей Anna Nova
Этой осенью в Санкт-Петербурге открылась масштабная персональная выставка ХаимаСокола «Превращение как форма сопротивления», которая располагается одновременно на двух площадках: в галерее современного искусства AnnaNova и встаринном особняке Лопухиных — Нарышкина, где сейчас базируется культурное пространство «Третье место». Проект посвящен трансмутациям и пограничным состояниям между человеческим и животным, женским и мужским, одушевленным и неодушевленным, домашним и жутким, прошлым и настоящим. Отом, как и почему человек превращается в птицу и обратно, размышляет философ Оксана Тимофеева.
Сначала я думала, что Хаим рисует птиц, потому что он — Сокол. Оказалось, фамилия художника тут нипричем, это случайное совпадение. Однако если подумать, то ведь под случайным совпадением мы обычно имеем в виду какое-то очень важное соответствие в самой сути совпавших вещей. УКафки, например, тоже «птичья» фамилия. Вразговоре с Густавом Яноухом он называет себя галкой, по-чешски — kavka:
— Творчество для художника — страдание, посредством которого он освобождает себя для нового страдания. Оннеисполин, а только пестрая птица, запертая в клетке собственного существования.
— И вы тоже?
— Я совершенно несуразная птица. Я—kavka, галка. Уугольщика в Тайнхофе есть такая. Вывидели ее?
— Да, она скачет около лавки.
— Этой моей родственнице живется лучше, чем мне. Правда, у нее подрезаны крылья. Сомной этого делать не надо, ибо мои крылья отмерли. Итеперь для меня не существует нивысоты, нидали. Смятенно я прыгаю среди людей. Они поглядывают на меня с недоверием. Яведь опасная птица, воровка, галка. Ноэто лишь видимость. Насамом деле у меня нет интереса к блестящим предметам. Поэтому у меня нет даже блестящих черных перьев. Ясер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней[1].
Хаим Сокол. Темно-розовые цветы на птице на половой тряпке 1. 2021© Предоставлено галереей Anna Nova
По мысли Валерия Подороги, «kavka — не столько птица, сколько один из моментов регрессии к другому животному — подземному существу, стремящемуся скрыться не среди камней, а в глубине земли»[2]. УКафки различные животные — кроты, мыши, неизвестно кто — говорят человеческим языком, а еще он описывает превращение в чудовищное насекомое, в процессе которого день за днем персонаж вроде бы утрачивает все человеческое — но только если мы смотрим на это глазами семьи обывателей, которая пытается избавиться от своего бывшего члена как от паразита. Кафка же до последнего момента, даже когда это насекомое становится совсем грязным, сухим и плоским, до самой смерти называет его Грегором Замзой. «Человек внутри» не утрачивает ни имени, ни своего парадоксального достоинства, о котором никогда не узнают те, кто видит в нем лишь пугающего жука размером с собаку или иное животное. Прятаться, скрываться, ускользать — стратегия животных, которых люди считают недостаточно чистыми, недостаточно благородными, недостаточно хорошими для своего общества. Таких животных не заводят — они сами заводятся, поэтому их принято истреблять.
Хаим Сокол. Птицелюди. 2020. Бумага, гуашь© Предоставлено галереей Anna Nova
Превращение как опыт располагается где-то между безумием и колдовством. Роже Кайуа в эссе «Мимикрия и легендарная психастения» описывает насекомых, которые до такой степени заворожены своей средой, что полностью сливаются с ней, буквально — превращаются в элемент собственной среды. Иногда они делают это даже вовред себе. Помысли Кайуа, эта завороженность пространством и доходящая до абсурда роскошь отступления жизни на шаг назад (отживотного к растению, например) роднят мимикрирующих насекомых с психастениками, переживающими дереализацию, дезинтеграцию личности. Ноесли для психастеника превращение — это элемент бреда, то насекомое превращается по-настоящему, все его тело вовлечено в магическое путешествие вглубь бесконечного пространства.
Хаим Сокол. Без названия. 2019-2020© Предоставлено галереей Anna Nova
Хаим Сокол предъявляет нам серии телесных превращений: это белая, черная и красная животная магия. Превращение никогда не бывает окончательным: всегда что-то сохраняется, какой-то элемент, который выдает с головой предыдущую форму жизни (или не-жизни: кроме птиц, животных или людей в поток превращения могут вовлекаться тумбочки, ковры, виселицы, банки, окна и табуретки). Каждый элемент может стать разрывом в ткани реальности, через который проглядывает обнажившаяся чернота или, например, розовость (розовый — цвет и радости, и тревоги, боли, слизистых оболочек, ран).
Хаим Сокол. Без названия. 2021© Предоставлено галереей Anna Nova
Птицы у Хаима — не соколы, а вороны. Как и крысы или, например, волки, это посланники душевной жизни, аффективных состояний, памяти, мыслей — вобщем, того, что в нашем мире принято считать человеческим. Толилюди, толиптицы, но на самом деле и нелюди, и нептицы, а претерпевающие бесконечную трансформацию куски чувствующей материи, обнаруживающие свою субъективность и правду через текстуру и цвет. Мызастаем их всегда в процессе превращения и не можем сказать наверняка, в каком оно осуществляется направлении: толиптица становится человеком, толичеловек — птицей, и полчища крыс в какой-то момент уже неотличимы от стаи волков. Этистаи — не«другой», не«чужой», а я сам как другой, коллектив затравленной души со смазанными лицами. Унее в анамнезе — постпамять о Холокосте, когда людей травили, как крыс, опыт эмиграции, общая тревога современной прекарной жизни.
Фрагмент экспозиции «Превращение как форма сопротивления» в галерее Anna Nova© Предоставлено галереей Anna Nova
«Если вы хотите понять, почему у меня люди превращаются в птиц, посмотрите снимки людей в крайней стадии истощения — узников Освенцима, например, или голодающих йеменских детей. Стоненькими косточками, раздутой грудной клеткой они похожи на птичек без перьев», — пишет Хаим, объясняя смысл своих работ. Ятоже пытаюсь объяснить себе их смысл, но понимаю, что любое объяснение само себя обессмысливает: втом, чтобы писать оболи, тревоге, травме, аффекте, страхе и стыде, есть какое-то двуличие. Образже — особенно животного — есть форма прямого действия и непосредственного доступа к тому, для чего каждый, будучи честным с другими и с собой, может придумать собственное имя.
[1] Ф. Кафка. Собр. соч. в4т. Т.4. — СПб.: Северо-Запад, 1995. С. 399–400. Цит. по: В. Подорога. Парабола. Франц Кафка и конструкция сновидения. — М.:Культурная революция, 2020. С.52. [2] В. Подорога. Парабола. С.52.
